• KIPELOV.RU
• Форум

Кусая пальцы, он сидел перед монитором. Белый лист на голубом фоне был по-прежнему чист, как и три часа назад. И только курсор требовательно мигал, будто насмехаясь над его бесплодными попытками выжать из себя такие нужные страницы. За окном было уже 3 мая, и все сроки, данные издательством, давно прошли, но он все не оставлял надежды закончить свою повесть, свое детище, над которым работал без малого два года. Длинная прядь темных волос соскользнула на лоб, и, глубоко вдохнув, он откинулся в кресле. Округлое лицо, мягкие черты, высокие скулы, серые глаза – Ян, определенно, не был типажом, с которого обычно пишут героя романа. Но было в нем что-то славное и по-детски непосредственное. Обаяние, быть может даже харизма, с лихвой окупали не слишком выразительные черты лица.
Резким движением он отодвинул кресло и встал. Нужно было пройтись. Непременно. Обязательно. На воздух. Сняв с вешалки куртку и сунув в карман измятую пачку сигарет, он торопливо открыл дверь и сбежал по грязным ступенькам вниз.
Прохладный весенний воздух чудесным образом успокаивал. И уже через полчаса быстрой ходьбы, когда впереди показалась верхушка Новоместской ратуши, Ян был снова весел. Вообще говоря, он был довольно жизнерадостным человеком, не умел долго тосковать или злиться и не любил, когда тосковали или злились окружающие. Дойдя до перекрестка с Лазарской и Юнгманновой, он не думая свернул налево. И наклонившись за блестевшей на солнце монетой в 5 крон, упавшей из кармана какого-то разини, он лишь успел увидеть, как впереди мелькнула фигура бегущего человека. В следующее мгновение он уже лежал на мостовой. Удар головой был настолько силен, что в памяти его сразу попыли мультяшные персонажи и искры, летящие из их глаз, когда они комично врезаются в дерево или дубинки злопыхателей опускаются на их головы.
Прошло несколько секунд. Он зажмурился, моргнул, и первое, с чем встретился, был внимательный взгляд зеленых глаз. В полном молчании они оба поднялись. Все еще держась за голову, Ян в недоумении уставился на незнакомку. Она в свою очередь хмуро глядела на него исподлобья, оправляя складки лилового плаща. В ней не было ничего такого, что принято описывать в историях подобного рода – ни ангельски очерченного ротика, ни глаз, в которых таятся глубины морей, ни носика, пленительного в любую погоду, ни энных объемов соответствующих частей тела. Среднего роста и такого же среднего телосложения, она могла бы быть даже привлекательной, если бы не тяжелый взгляд и напряженное выражение, застывшее на миловидном лице.
Ян открыл рот, собираясь сказать что-то подобающее случаю, но ничего не пришло в голову, и он закрыл его, так и не вымолвив ни слова. Девушка было отошла, но вдруг вернулась, взяла его за руку и быстрым шагом увлекла дальше по улице. В полном молчании они дошли до Вацлавской площади и прошли в здание бывшей «Люцерны». Не глядя вверх, она ткнула пальцем в известную пародию на памятник Мысльбека и процедила сквозь зубы: «Вот что теперь стало национальной гордостью». Ян взглянул на перевернутого вверх ногами коня и Вацлава, восседавшего у него на животе, и пожал плечами. Они поднялись в кофейню на втором этаже и сели за самый дальний столик. Народа было хоть отбавляй.
Девушка медленно и сосредоточенно пила лате, как вдруг неожиданно прервала молчание и разразилась горячей тирадой, в которой явно сквозили националистические нотки, после чего с вызовом уставилась на опешившего от неожиданности и абсурдности ситуации Яна. Его кружка застыла на полпути между гладкой поверхностью стола и губами а сам он отчаянно силился понять, что происходит. Поджав губы и тряхнув головой, так что медные волосы ее рассыпались по плечам, она, упрямо не отводя взгляда, назвала свое имя: «Петра».
Ян выжидающе смотрел на нее. Он с самого раненого детства тонко чувствовал людей, будь то близкие или незнакомцы. Еще ребенком он точно знал, когда следует слушать, а когда - говорить, когда отойти, а когда – обнять, когда пошутить, а когда – быть серьезным. Вообще же говоря, слушать Ян умел превосходно, и, видимо, за это к нему тянулись самые разнообразные люди.
Так было и в этот раз. Как иначе можно было объяснить - почему эта странная девушка сидела и пила кофе с совершенно незнакомым ей человеком? Почему так откровенно говорила она о больном? Почему, когда день давно уступил место ночи, она вместо того, чтобы быть дома, стояла на пороге его маленькой квартиры?
Просто наверно, каждому необходимо, чтобы хотя бы иногда его кто-то слушал.

*****

Пройдя через узкую прихожую в комнату, которую отделяла от кухни лишь небольшая барная стойка, Ян бросил ключи и зажег свет. Комната в мягких песочных тонах была небольшая, но довольно уютная. Диван, заваленный бумагами, стеклянный столик и огромный аквариум – вот и все, что удалось поместить в этой импровизированной гостиной. Маленькие круглые лампы, располагавшиеся по периметру декорированного навесного потолка, мило довершали обстановку.
Ян крикнул своей гостье располагаться, а сам начал торопливо убирать со стола грязную посуду. Петра по-прежнему стояла в тени.
Спустя несколько мгновений он почувствовал, как чьи-то руки легли ему на плечи и буквально подпрыгнул от неожиданности. Все так же молча и так же упрямо поджав губы, она усадила его на диван, взяла с пола пульт от стереосистемы и включила музыку, одновременно погасив верхний свет, оставив только те самые маленькие лампы, что так славно обрамляли потолок по кругу.
Освещение в комнате плавно меняло свой цвет с фиолетового на зеленый, затем на желтый, красный, фиолетовый и так снова и снова. Из колонок донеслись звуки африканской ночи, мягкий женский голос проворковал на суахили: «Naku penda piya - naku taka piya – mpenziwe….» и вступили струнные. Опустив голову, Петра отошла к противоположной стене, медленно сняла свой лиловый плащ и начала двигаться в такт. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза.
Нет-нет, я знаю, о чем вы подумали. Все было вовсе не так. Этот танец не имел ничего общего с тем, что творила Деми Мур возле шеста в известном фильме. Петра не срывала с себя одежды, не кидала томных взглядов и не облизывала указательный палец в знак готовности. Это был странный танец. Она двигалась плавно и эмоционально, в то же время была в каждом ее движении такая сосредоточенность, будто она старалась выразить что-то, известное ей одной. Но сделать это пыталась исключительно для себя и ради себя. О Яне, застывшем на диване, она словно позабыла. И только когда певец дошел до кульминации и в исступлении надрывался: «I love you, Liberian giiiirl… all the time…I love you, baby… I want you, baby…» она сделала шаг в направлении своего зрителя.
Рассвет едва забрезжил, когда она сняла с себя его руку, бесшумно выбралась из под тонкого одеяла, пахнувшего лавандой, и стала одеваться. Ян с трудом открыл глаза. Последняя пуговица на тонкой молочного цвета кофте была застегнута.
- Ты куда? Останься. Еще так рано, - его голос, осипший после сна, заставил ее вздрогнуть.
- Мне пора, - бросила она, не оборачиваясь, и решительно вышла из комнаты.
Закутавшись в одеяло, из спальни он направился в гостиную, но увидел только закрывающуюся дверь. Звук торопливых шагов становился все тише, и вскоре тихое пражское утро стало единственным, что он слышал.
С тех пор прошло несколько месяцев, и каждый вечер был похож на предыдущий: тихий стук в дверь, необычный танец, нежная ночь и ее уход на рассвете. И тот момент, когда раздавался стук, был самым долгожданным, самым приятным за весь день. Он по обыкновению втягивал воздух и на несколько мгновений закрывал глаза.
Петра мало говорила, а Ян мало спрашивал. Все что он знал о ней наверняка, заключалось в следующем: она живет в городе Влашим, одна, работает в гостинице, придерживается радикальных взглядов, но не состоит ни в одной организации. О ее деятельности, связанной с политическими воззрениями, он мог только догадываться. Но не хотел. В самом начале их знакомства она несколько раз пыталась донести до него свои мысли на сей счет, но ее горячие убеждения были настолько чужды ему, что попытки каждый раз оканчивались полными провалом. Он не желал иметь с этим ничего общего. И точка. Так он ей и сказал. Никаких игр и ведущих к саморазрушению мыслей.
Она, в свою очередь, знала, что Ян работает корректором в небольшом издании и пытается писать, любит плюшки с корицей и навещает по субботам единственную оставшуюся в живых родственницу – тетку со стороны отца. О чем она догадывалась, точно сказать не представляется возможным.
Одним словом, это была странная любовь. Правда.
Ян часто думал обо всем происходящем, о Петре, об их ночах, которые так выбивались из всей его очень обычной и очень нормальной жизни; о том, как она спешит уйти с первым лучом солнца, словно боится, что он увидит ее при свете дня. Было во всем этом что-то тревожное. И эта тревога постоянно бродила на периферии его сознания, она не давала писать и радоваться жизни, как прежде. Наваждение, сущее наваждение. Да, он много думал о Петре. Этот упрямый огонек в ее глазах, пугающая сосредоточенность и так раздражающие его фразы про «все лучшее – чешское»…. И в то же время, как только он прикасался к ней, она становилась такой теплой и податливой, словно ребенок, который прижимается к матери, чтобы его приласкали. Эта разница пропастью пролегала между нежностью ночей и ледяным холодом рассветов.
Тот день, казалось, ничем не отличался от других, но уже с самого утра Ян просто не находил себе места, изнывая от мучительного дурного предчувствия. Все свое рабочее время он просидел в прострации, вновь и вновь прокручивая в голове разговор с Петрой, случившийся у них накануне. Между ними впервые произошло то, что принято называть размолвкой. Она снова завела политическую тему, и в этот раз Ян зашел слишком далеко в своих миротворческих попытках.
- Петра, родная, ну скажи мне, зачем тебе это все? Ты говоришь страшные вещи, будто ненавидишь все, а я знаю, ты – не такая.
- Знаешь ли? – горькая усмешка заиграла на ее губах.
- Конечно, знаю, - сжимая ее холодные руки, сказал Ян.
- Что ж, если ты такой проницательный, может, скажешь тогда – зачем я трачу здесь свое время? – жесткая складка пролегла меж ее бровей, когда она произносила последние слова.
- Может, и скажу, - он выжидающе поглядел на нее.
- Сделай одолжение.
- Ты думаешь, я не тот, кто тебе нужен. Но другого нет, а я здесь. Ты со мной, потому что боишься остаться ничьей, - он поднес ее почти детские ладошки к своим губам и мягко поцеловал их.
На минуту она застыла, после чего выдернула руки и с остервенением направилась к двери. Но не дойдя двух шагов, остановилась, постояла, развернулась, и сценарий многих ночей повторился вновь. За несколько минут до того, как край солнца появился над горизонтом, звук ее шагов в очередной раз стих за дверью.
И вот теперь Ян сидел, не в состоянии ни думать, ни анализировать. Захлестнувшая его знакомая тревога сегодня была просто невыносима. Стрелка часов медленно ползла к цифре XX, и с каждой следующей минутой, ему становилось все хуже и хуже. Наконец, страх настолько невыносим, что он уже было решил выйти ей навстречу, как вдруг раздался знакомый тихий стук. Ян с облегчением выдохнул, нарушив свой ритуал, взглянул на руки, которые дрожали мелкой дрожью и направился к двери.
Петра стояла, такая же как обычно – те же распущенные медные волосы, сжатые в кулаки руки и тот же настороженный взгляд.
- Ты пришла! – он думал, что прокричал, однако на деле это был лишь сдавленный шепот.
Она молча вошла, погасила свет и нажала Play на пульте. Ян уселся на свое постоянное место, проглатывая поднявшийся комок в горле. И с этого самого момента все пошло не так. Она поставила новую песню. После короткого вступления приятный мужской голос с грустью начал свою историю: «Oh life is bigger, bigger than you. And you are not me. The lengths that I will go to… The distance in your eyes…» Танец сегодня был особенно эмоционален. Петра в исступлении двигалась, временами опускаясь, временами почти отрываясь от пола, вторя ритму меланхоличной музыки. Она повернулась к Яну раньше обычного, не дослушав песню до конца… Ни разу за все ночи последних месяцев не была она такой взволнованной и чувственной. И открытой.
Отдышавшись, он поднялся на локте и, собираясь дотянуться до пачки сигарет, лежавшей на подставке у изголовья, поцеловал Петру в макушку. Она лежала, не шелохнувшись. Ян перегнулся и, легонько взяв ее за плечи, развернул к себе. Убрав с лица прядь волос, он встретился с ее взглядом. Впервые в нем была не сосредоточенность и упрямство, а страх, смятение и смертельная усталость. Она неподвижно лежала, смотрела на него, и слезы стекали по ее вискам на белоснежную наволочку. В ужасе он сначала отпрянул, затем нагнулся, приподнял ее, прижимая к себе, но непоправимое уже случилось. Он сразу понял это, как только она сняла его руки и встала с кровати.
Обычно в таких местах в книгах пишут, что время остановилось. И Яну действительно показалось, что оно остановилось. Он был не в силах пошевелить даже кончиками пальцев, не то что встать и остановить ее. Уши у него, как на крутом вираже, заложило, голос не слушался, запахи исчезли. Тело будто не принадлежало ему больше. Все, что он мог – только, жадно глотая воздух, беззвучно наблюдать, как она подошла к окну, распахнула его, медленно взобралась на подоконник и, не на секунду не задерживаясь, шагнула в темноту. В следующее мгновение все чувства вернулись к нему, словно с утроенной силой – в нос ударил запах озона после прошедшей недавно грозы и теплой влаги, поднимавшейся от нагретой за день мостовой; свет ночника ослепил, красные, белые и черные пятна, пляша и путаясь, поплыли перед глазами; а ее голос, звук удара и последовавший крик перепуганных птиц взорвали барабанные перепонки. Часы показывали ровно полночь.

*****
Вместо эпилога

Первое, что Ян почувствовал, приходя в себя, была боль в руке. Локтевой сгиб жгло. Он с трудом открыл глаза и повернул голову. Желтые стены, белый потолок, завешенная металлической сеткой прямоугольная лампа, светлый кафельный пол, белая дверь, короткая, слишком простая занавеска. За окном виднелись верхушки деревьев на фоне опускающегося солнца. В горле саднило, от движения пульсирующая боль растеклась по затылку. Обхватив голову руками, он сделал попытку сесть, но вышло это у него не сразу. Непослушные ноги долго не хотели держать вес тела, но спустя какое-то время, Яну удалось подняться и медленно доковылять до окна.
Он посмотрел сквозь стекло, протер глаза, закрыл их, открыл, снова протер и долго не мог поверить в увиденное. Раскинувшийся пейзаж был ему до боли знаком. Сюда он ходил на протяжении последних пяти лет, навещая старую больную тетку. Он знал, что находится за стоявшими рядом белыми, песочными и голубыми корпусами, за старыми елями, окружавшими постройки, он знал, куда ведет заасфальтированная дорожка. Если пройти по ней чуть больше полукилометра, можно выйти к главному административному зданию психиатрической лечебницы Богнице.
Все, на что хватило его сил – дойти до кушетки и в буквальном смысле упасть на нее.
Спустя несколько минут дверь открылась, и в палату вошел приятной наружности мужчина в белом халате. Он приветливо улыбнулся и представился:
- Ярослав Новак, ваш лечащий врач.
Он поведал Яну, что неделю назад, 3 мая, тот был доставлен с черепно-мозговой травмой в тяжелом состоянии в больницу на Голомце. Придя в себя, он будто бы вызвал подозрения определенного рода у невропатологов, после чего был переведен в Богнице для дальнейшего обследования и лечения. И вот он, собственно, здесь.
Доктор Новак долго и много спрашивал. Голова у Яна болела все сильнее. Через какое-то время он уже перестал понимать, что говорит ему врач, и только одно имя пульсировало в его затуманенном мозгу. Петра. Как же так? Этого всего не могло не быть. Он до сих пор чувствует запах ее волос.
Наконец, разговорчивый доктор ушел. Солнце село за горизонт, и сумерки медленно заволакивали дальние деревья, которые Ян мог видеть, не поднимая головы с подушки, дорожки, по которым с деловым видом пробегали люди в белых халатах, и углы палаты. Головная боль стала невыносимой, она накатывала, волнами накрывала его и, казалось, на доли секунды он теряет связь с реальностью, погружаясь все глубже и глубже. Сколько прошло времени, он не знал.
В палате стало совсем темно. Только маленькая дежурная лампа над дверью тускло светила. Мысли и образы не давали ему покоя, они крутились и видоизменялись, принимая причудливые формы, разговаривая с ним, улетая от него, утекая сквозь его пальцы. Ян лежал, свернувшись в позе эмбриона, и пытался найти сам себя в этой череде картинок, старых фотографий, лилового плаща и запаха маминых плюшек с корицей. И в тот момент, когда ему показалось, что он совсем сходит с ума, раздался божественный, такой знакомый тихий стук в дверь. Боль исчезла, будто ее никогда и не было. Он медленно втянул воздух, закрыл глаза и улыбнулся.

По мотивам песни группы «Кипелов» «Наважденье» (альбом «Реки времен»)